Как подобает большому зверю

В поэтическое пространство Александра Руденко входишь, как под своды первобытного леса — слыша, как гудят в земных толщах сдвигаемые тектоническими силами материковые плиты, трещат под ногами бегущих напролом мастодонтов стволы сшибаемых ими деревьев, раздаётся над головой рёв ураганов и крик птеродактилей… Среди российских стихотворцев носителей подобной стихийной силы очень мало.

За обложкой практически каждого из сборников поэта, как за скалистыми зубьями горной гряды, таится насколько пугающий, настолько же и привлекающий к себе мир. Здесь с равной вероятностью можно встретить и одинокого звездочёта, и вышедшего из древних преданий и мифов кентавра, и спящую в обнимку с бурым медведем белую лебедь, и колдунов с ведьмами и ведуньями, и ни капельки не страшного и не жадного Кощея, который ловит себе на пропитание острогой лещей в Волге, и древних, как сам славянский мир, Стрибога и Чернобога… Все это напоминает собой отчасти съемочный павильон какого-то удивительного — полусказочного, полуфантастического, и в то же время абсолютно реалистического и жизненно-узнаваемого — фильма, декорации к которому придумываются и строятся автором прямо на глазах его изумлённого зрителя (то есть — читателя его стихов). Он называет этот мир «моя пустыня», подразумевая её постоянно меняющиеся из-за текучести песка формы и очертания, при помощи которых ветер ежеминутно создаёт новые реальности:

…В моей пустыне младенец месяц
глядит из туч, как разбойник ражий.
Но я единственный здесь владелец
всех парадоксов и всех миражей.
Здесь ветер в замке воздушном шарит,
в руках банкнота песком крошится,
несётся солнце — рулетки шарик,
миры творятся… Орёл кружится…

Словно бы мимоходом оброненные полстрочки в конце второй из процитированных строф, состоящие всего лишь из двух отяжелённых перезрелым спокойствием слов — «МИРЫ ТВОРЯТСЯ», — можно с полным основанием считать той мировоззренческой формулой, на которую, как на спину мифологической черепахи, опирается поэтика Александра Руденко. В этой длящейся на наших глазах незавершенности акта созидания вселенной, в этой направленности вектора творения не только в сегодняшнее, но и в еще не наступившее будущее время угадывается перекличка художественно-философской системы поэта с символикой языка Библии.
Как это ни дерзко прозвучит, но поэт — по большому счёту, такой же создатель миров, как и Сам Господь, не случайно слово «творчество» восходит к тому же корню, что и Божье имя «Творец». В этой параллели заложены одновременно моменты как спасительности, так и соблазна, ибо, сотворяя на бумаге миры по своему собственному воображению, поэт неизбежно проявляет дух своеволия и дух непокорности. Мир в начале его творения всегда наполнен не столько красотой и мудростью Божьего замысла, сколько буйством выпущенных на свободу стихий. Это потом в нём всё «устаканится» и придёт в гармоничное равновесие, а в первые века после своего создания по сотрясаемой кипящими вулканами планете ещё бродят ощетиненные костяной бронёй динозавры и ящеры, а в воздухе носятся вырвавшиеся из первозданного космического мрака и хаоса духи. Отсюда и в стихах Александра Руденко гораздо чаще, чем с Богом или Его ангелами, можно нос к носу столкнуться с какими-либо из тёмных (или же просто — стихийно-природных) духов:

ДУХ ЧЕРДАКА бережёт паука воскрешённого,
отогревая гамак его среди зимы…
(«Чердак»)
…огонь вышептывает зов
для ДУХА, волчьею низиною
крадущегося из лесов…
(«В плохую ночь, в метель предзимнюю...»)
Звёздный уголь потух,
темнота в деревах поредела.
Неохотно мой ДУХ
возвращается в сонное тело…
(«Звёздный ветер потух...»)
Во мне живущий ДУХ,
как допотопный ящер,
притихнет у воды…
(«Когда устанет слух...»)

Вряд ли отыщется в мировой поэзии образ, который мог бы ярче символизировать собой первозданность, чем образ носящегося над девственными просторами воды и суши духа? Тем более, когда вокруг — «грузный ветер крушит буреломы», «великая река швыряет пену», «роями из мшистых щелей вылетают летучие мыши», «на ветвях сидят химеры», «тяжёлая сомовья пасть — подобна яме с острыми краями», «земля рокочет изнутри», «на мучительной ноте свой крик обрывает сова», и вот-вот «рухнут ржавые тучи в безвидных просторах, с ног собьёт тебя длинная снежная плеть…»

В стихах Александра Руденко всё выглядит предельно рельефно и многоцветно. Если он использует звуковые образы, то их невозможно не услышать, если прибегает к помощи изобразительных метафор, то их невозможно не увидеть, если рисует молнию или солнце, то от их ослепительного блеска хочется рефлексивно зажмурить глаза. Черный флюгер над черепичной крышей скрипит у него, оживая под сильным южным ветром, как каркающий ворон. Гусиные косяки в его стихах летят так густо и быстро, что от их движения над домом стоят сквозняки. Шёпот у него — цепкий, «как когти совы», жизнь — похожа на «чёрную верную суку», которую хочется погладить озябшей рукой; утро — «резкое, как табак матросский»; средневековые ржавые мечи — «столько крови выпили, что всё еще пьяны»; ночи перебегают дорогу, как черные кошки; проблеснувшее в тёмном небе в минуту предгрозья солнце выглядит так, как будто «в тучах громовых, набухших градом, приоткрылась золотая дверь»; а белеющая в ясный день над головой облачная рубаха — «бурями просвистана, выжжена до праха».

И сюда, в эти первобытно-заповедные дебри, наполненные гулом тысячелетней мифологии и отзвуками фольклорных мотивов, точно шум пролетающих по шоссе машин залетает свистящий по просторам России ветер современности, заставляющий убегать из дома мальчишек и тревожащий своими запахами уже успевших испробовать настоящей жизни мужчин:

Вот — герой стихотворения «Ручей» (а это характерный для поэзии Руденко, похожий на большого медведя или другого крупного зверя, бродяга-отшельник «в разбитых сапогах, покрытый пылью, потный») раздвигает густые древесные ветви и после долгого пути по грязным болотам выходит, наконец, к звенящему прозрачному ручью, по берегам которого светлеет освобождающая душу от боли трава забвения. Лес окутывает его покоем и чистотой, холодная вода настолько вкусна и целительна, что от неё невозможно оторваться, ручей добр и бескорыстен, он всё готов отдать своему гостю, только просит: «Побудь ещё немного — мой берег одинок… Моя вода — ничья…»
И опять, как в «Моей пустыне…» Руденко вставляет всего одну только коротенькую полустроку, на которую опирается вся идейная конструкция стихотворения. «НЕ ЗАМУТИ ЕГО», — как бы мимоходом роняет он, полузаклинание, полупросьбу к своему герою. Казалось бы, для человека XXI века в этих трёх словах не заключено уже ничего принципиально нового, подобные предупреждения за последний век превратились в обесцененные неоднократным употреблением сентенции, а вот пренебрежёшь ими, отбросишь в сторону — и мир обрушится.

Александр Руденко как бы вообще не стремится к открытию каких-то необычных истин — то, что он исповедует в своих стихах, не столько ново, сколько просто забыто или сознательно отвергнуто современным человечеством как несоответствующее требованиям времени. Ну, действительно — вся планета с замиранием сердца наблюдает за триумфальным шествием рыночных отношений, следит за курсами валют и ростом цен на акции международных кампаний, а он в течение целых шести лет, с 1994-го по 2000-й год — это в самый-то разгар всех наших дефолтов, импичментов и чеченских войн! — пишет одно стихотворение.

Над боярышником, над орехом,
над тимьяном-травою — как вскрик —
в облаках пламенеет прореха,
сквозь которую бьют напрямик
два горячих луча, два сиянья;
и над самой землёю сходясь,
две судьбы, две души, два дыханья
единят андрогинную связь…
(«Над боярышником, над орехом...»)

Однако, если вдуматься, только самые сильные и независимые мужчины как раз и могут сегодня позволить себе говорить не о том, о чём говорят ВСЕ ВОКРУГ, подчиняясь воле какого-то невидимого закулисного дирижёра, а о том, о чём считают важным говорить именно ОНИ САМИ, заставляя тем самым окружающий мир прислушиваться к их собственному мнению. Лирический герой Александра Руденко, напрягая свои духовные мускулы, отстаивает право оценивать всё не по курсу МВФ, а по своим собственным нравственным принципам и убеждениям. И в то же время этому человеку катастрофически необходимо иметь рядом с собой свою вторую «половину» души, потому что сила андрогина заключается именно в его целостности, воссоединённости разрозненных и разбросанных по миру частей единой некогда сущности. Поэтому в стихах снова и снова возникают мотивы единения двух, наконец-то, отыскавших друг друга в мироздании душ:

Там, где с веток яблоки свисают
и густые сумерки свежи,
вместе — как одну — себя спасают
две друг друга ждавшие души…
(«Там, где с веток яблоки свисают...»)

Любовь — это такая же стихия, как ураган, как извержение вулкана, это процесс, сродни сотворению Богом земной тверди и заселению её первыми живыми существами, вынужденными всё делать ВПЕРВЫЕ. Для любви не существует опыта предшественников и примера литературных героев, тут каждый должен осваивать всё самостоятельно, отвоевывая у мира своё счастье, как первобытный человек отвоёвывал у леса — сушу для своих полей.
История мировой поэзии — и есть летописание великого труда во имя любви. Это нисколько не легче, чем неделями идти сквозь тайгу, пересекать вброд бурлящие реки, спать у костра на промерзшей земле, питаться сырой оленьей печенью, не бояться встретиться один на один с медведем. Для этого надо и самому быть сильным, как медведь, который чувствует себя в лесу не гостем, но хозяином. В дебрях поэзии тоже ведь надо быть постоянно начеку, не дать себя обмануть, не оказаться в капкане, не замёрзнуть одному в берлоге, суметь дожить до весны, до первой травки:

…Когда, прищурившись на свет
и зиму прокляв,
ты выйдешь к суете сует
неповоротлив.
И двинешься в людском кругу,
лишь звёздам веря, —
как подобает на веку
большому зверю.
(«Медведь»)

Александр Руденко как раз и похож в своих стихах на такого вот большого зверя. Большого зверя от поэзии…

Николай ПЕРЕЯСЛОВ,
секретарь правления Союза писателей России,
член Петровской Академии наук и искусств,
лауреат Международной литературной премии имени Андрея Платонова.