В плохую ночь, в метель предзимнюю
беглянка память, сделав круг,
прокралась волчьею низиною
и мне навстречу вышла вдруг.

И я – сквозь времена пропащие,
сквозь снега липкие клочки –
в упор ей заглянул в горящие
желто-зеленые зрачки.

И в далях одного пожарища
обрушились и стерлись в прах
мои убежища-пристанища
в семидесяти городах.

Но высветил средь птиц непуганых
предзимний слюдяной закат
нору из мшистых бревен буковых,
над нею земляной накат.
И тонкий острый дым – как лезвие,
направленное в облака
сквозь глинобитное отверстие
распа€ленного очага, –
где, занят печенью лосиною,
огонь вышептывает зов
для духа,
волчьею низиною
крадущегося из лесов.

А рядом у ковша с водицею
лежит пустая волчья кость
и – нож, обвязанный тряпицею, –
чтоб лапы не поранил гость.

Пусть он придет, железом меченный,
оставив чащи позади,
на запах обгорелой печени –
не опасаясь западни.
Пусть в глубине норы бревенчатой,
чуть пригасив зрачки свои,
увидит он мужчину с женщиной,
соединившихся в любви.
И думой о себе – несытою,
неукротимой, как леса,
войдет он в их полуприкрытые
желто-зеленые глаза.

И – лишь к утру
по следу темному
уйдет, передохнув в тепле,
но им – и сыну нерожденному
поможет выжить на земле.

И угли пеплом не покроются,
отбушевав в ночной игре
на праздник Волчьей Богородицы
в дохристианском ноябре.

1997