Снег сгибает кусты ежевики,
и в кухне пылает очаг,
лижет пламя
на кованой цепке
обкуренный медный котел.
И над варевом трав поднимается чад,
исчезая в ночах…
И вдыхает его, к дымоходу клонясь,
дикий звездный козел.

Долгим блещущим взглядом
впиваясь в сушеный вороний костяк,
на трехногом витом табурете
сидишь под дубовой грядой
перед волчьею шкурой сырою,
распяленною на гвоздях,
прошлым утром из горного леса
в мешке принесенною мной.

Из котла вынимаешь черпак деревянный
и шепчешь над ним,
но внезапно тяжелое варево
ты проливаешь в огонь –
и на миг закрывает
скрутивший плотными кольцами дым
птичьи кости над левою темной
ладонью твоей и ладонь.

Дервенеют ступни мои, к полу пристав, –
хоть руби топором…
Наливаясь прилипчивым мраком,
дубовая давит гряда.

И сидит на руке твоей ворон,
лоснящийся каждым пером,
и, сердито в глаза мои глядя, кричит:
— Не уйдешь никуда!
Будешь верно служить
этим зимним и летним любовным ночам,
в забытьи охранять, стиснув зубы,
могучую их тишину…
А не то – волчья шкура
сырою мездрою прилипнет к плечам,
и – один будешь воем тоскливым
пугать молодую луну…

1992